Виктор Ерофеев на границе реального и нереального

Виктор Ерофеев, посетивший Таллинн по приглашению международного медиа-клуба «Импрессум», выступил перед почитателями своего таланта с речью на тему «Это сладкое слово – свобода!». Яркий представитель советской золотой молодежи, ставший диссидентом после выхода самиздатовского сборника «Метрополь», Ерофеев как никто должен знать, что такое свобода и в каких это слово встречается смыслах. «В России эксперимент со свободой прошел кособоко, но прошел, – говорит он. – Совок уже отлетел, мы – европейцы, но у нас рассыпались все ценности, потому европейцы мы странные. Европа – это прежде всего самоограничение, а мы его не понимаем: надо ведь, наоборот, развиваться, раскрепощаться...»

Из элиты – в декабристы

– В СССР у вас было то, чего у обычного человека не было: детство во Франции, языки, стихи... Почему вы взбунтовались?

– Почему взбунтовались дворяне в 1825 году? У них все было – языки, положение и в армии, и при дворе... Я тоже был своего рода декабристом, хотя в Союзе декабризм возник в немногих: множество мальчишек и девчонок жило во Франции при посольстве, и что-то я рядом с собой никого не вижу... Да, я принадлежал к золотой молодежи и считал, что сын посла – это круто: у меня был выход на Запад, которого не было у членов Политбюро, например. А золотая молодежь была скучной: она каталась на водных лыжах по Москве-реке, напивалась, ну и все. Я в этом кругу особенно и не варился, меня с первого курса университета больше интересовали стихи и книжки. Моя юность прошла под сильным влиянием идеализма. До «Метрополя» я идеализировал людскую природу, думал, что она готова расцвести красивыми цветами. Потом я увидел всю слабость человеческой натуры – и гонителей, и гонимых.

– Если бы вы происходили из обычной советской семьи, могли ваши взгляды быть иными?

– Наверное, я бы прошел через какие-то другие испытания тогда. Да, мое положение было исключительным. Мне было многое дано, на меня как на сына посла меньше бросались – собственно, до «Метрополя» меня щадили, могли бы и раньше растерзать. С другой стороны, бунт наш был все-таки декабристский, а если бы он был бунтом обиженных и униженных, тогда до написанных мной книг пришлось бы идти куда дольше. Может, я и не дошел бы. Я не вижу других людей из писательской среды, которые проделали такой же странный путь: нет таких, которые в советское время были абсолютно свободны, в перестроечные времена не пошли в политику и так далее.

– С одной стороны, вы кажетесь либералом, ибо возвеличиваете свободу, с другой, смыкаетесь с ура-патриотами, выделяя русских из прочих народов: русский язык – это богоизбранный язык и так далее. Как у вас это совмещается?

– Никак. Писатель – личность противоречивая... Я совершенно не либерал, хоть и понимаю, что людям сейчас лучше жить при европейских ценностях. Либерал – это человек, считающий, что можно сделать немало хорошего, взяв за основу доброту и теплоту человеческой души. Мне кажется, что маркиз де Сад, которого либералом назвать невозможно, был куда более прав: прорвавшись к безнаказанности, человек делает то, от чего получает наибольшее удовольствие. Что касается русских, меня почему-то всегда считали русофобом, но если бы я ненавидел русских, я бы давно жил в другом месте и делал другие вещи. Я, и правда, считаю, что русский – удивительный язык, идеально подходящий для того, что я делаю. Россия – это рай для писателя, тут обнажены все конфликты, все раны, и можно писать о них жестко и сильно. У нас много талантливого в народе. Это не значит, что наш народ – богоносец, но у русских развито воображение, чувство слова, широта понятий. В общем, в России нескучно.

Россия в непропылесосенной комнате

– В русофобии вас обвиняли из-за «Энциклопедии русской души»: «Русских надо бить палкой. Русских надо расстреливать. Русских надо размазывать по стене» и так далее. Понятно, что это не ваша позиция, но не кажется ли вам, что нацизм растет из обобщений на национальном уровне, которые вы постоянно делаете?

– Мы должны иметь дело с реальностью. Существуют разные типы отношения к жизни: одни любят деньги, другие идею... Мы отличаем национальные ментальности. Мы видим, что женщина мыслит не так, как мужчина, и в этом нет ничего плохого, кроме хорошего. И слава богу, что мы все такие разные. Выделять одну нацию за счет другой – глупость, когда это государственная политика – можно и до фашизма дойти, а на бытовом уровне вечно идут разговоры о том, что мы хорошие, а они плохие, или наоборот. Мы не прошли еще через политкорректность, инстинктивно мы грешим ксенофобией... Что касается осудивших меня граждан, это были члены Движения против нелегальной иммиграции, позднее запрещенного за экстремизм. Они хотели запретить меня, а запретили их. Еще против меня выступили профессора моей alma mater – с религиозной, православной позиции. По-моему, они слишком буквально восприняли то, что я написал. В романе «Энциклопедия русской жизни» собрана коллекция стереотипов, и нормальный человек с незашоренным сознанием видит, как в книге каждый стереотип переворачивается вверх дном. Это книга-перевертыш, она такой и была задумана. А если воспринимать все буквально, надо и Лермонтова запрещать, и Горького, Розанова...

– Парадокс: в России сейчас можно напечатать что угодно, а на Западе вас подвергают цензуре. Что именно не нравится европейским издателям?

– Неполиткорректность. Им хотелось бы, чтобы у России были европейские идеалы. Европа настаивает на своем первенстве в осмыслении мира, европоцентризм – это не миф. Россия вечно оказывается в непропылесосенной комнате европейского дома. Европа не переносит настоящих подсознательных ломок, которые мы переживаем по отношению к сексу, к другим нациям, к правильности европейского выбора. У моего друга Мишеля Уэльбека всего этого куда меньше, и то он – писатель-пария. Даже в «Русской красавице» немцы выбросили два куска – на всякий случай. Объясняли очень по-советски: если эти куски оставить, успех книги будет куда меньшим.

– Ваше имя часто ставят в один ряд с Сорокиным и Пелевиным. Насколько это оправдано, на ваш взгляд?

– Речь идет о людях, которые создали свой художественный мир и населили его героями, принадлежащими именно этому миру. Литература – это граница между реальным и нереальным. Если мы живем в нереальном мире, это невнятная фантазия. Если в реальном, это журналистика. Литература – вибрации на границе. Что Сорокин, что Пелевин, что я – мы стоим на этой границе. Другие – не стоят. Других или уносит в запредельное вяканье, или, как новое поколение, в наивный реализм... Пелевин, Сорокин, Ерофеев – эти трое в прозе что-то значат и чего-то стоят. Не зря критика называла нас «тройным одеколоном», пыталась нас торпедировать, сместить, потому что мы якобы мешаем созданию положительного образа России... Мы близко дружим с Сорокиным, хотя обычно писатели не дружат. И к Пелевину я испытываю большую симпатию. Увы, нет других писателей, которые создавали бы в своих текстах пограничные ситуации.

– Стало знаменитым ваше сравнение писателя с радиоприемником, который принимает таинственные волны. Что это за волны?

– Они неопределимы. Их называют вдохновением, но если говорить серьезно, это тайна за семью печатями. Когда пишешь только от себя, получается совсем другой текст, и ты выходишь за границы литературы. А откуда эта энергия, идет она сбоку, сверху или снизу – не знаю. И не особо задумываюсь. Приемник может испортиться, и вот это по-настоящему страшно.

***

Справка «ДД»:

Виктор Владимирович Ерофеев родился 19 сентября 1947 года в Москве в семье дипломата. Часть детства провел с родителями в Париже. В 1970 году окончил филфак МГУ, в 1973 году – аспирантуру Института мировой литературы, защитил кандидатскую диссертацию «Достоевский и французский экзистенциализм».

В 1979 году исключен из Союза писателей за самиздат неподцензурного альманаха «Метрополь» совместно с Василием Аксеновым, Юзом Алешковским и другими. Ерофеева не печатали в СССР до 1988 года.

Автор романов «Русская красавица» (1990), «Страшный суд» (1996), «Энциклопедия русской души» (1999), «Хороший Сталин» (2004) и других.