Алексей Семенов: Правозащитниками не рождаются

Девиз Семенова – «делай что должно, и будь что будет». На вопрос, не хочет ли Алексей Александрович на покой, он отвечает: «Я не знаю, что такое покой. Я всегда старался делать то, что хочется, то, что нравится, то, что, кроме меня, некому сделать, – для меня это три основополагающие мотивации. Так что я не уверен, что если формально уйду со своего поста, в моей жизни что-то сильно изменится».

Таким меня сделала жизнь

– Когда возглавляешь организацию, которая то и дело попадает в ежегодники КаПо, на спокойную жизнь рассчитывать вряд ли приходится...

– В прошлом году нас там впервые не упомянули – благодаря нашим друзьям из Amnesty International. Они бомбардировали правительство запросами: что это вы осуществляете харрасмент против уважаемой правозащитной организации? Пару раз чиновники ответили отписками, а в третий раз – подействовало.

– Сапожник оказался не без сапог.

– Да. Но это пустяк, мы к КаПо как к профессионалам относимся скептически, никакого уважения они у нас не вызывают, и то, что они нас упоминали в ежегоднике, – не особо и давление. Куда хуже было, когда на нас наезжал налоговый департамент – тогда даже счета арестовывали. Но и в тот раз сапожник был в сапогах: мы мало того, что наняли аудитора из Ernst & Young, кстати, эстонца, бывшего работника налоговой инспекции, – мы еще подключили к делу знакомых с Запада и с Востока. И нас оставили в покое. Но история продолжалась три года, и моей жене Ларисе, занимающей должность исполнительного директора Центра, стоила многого, – она чуть на тот свет не отправилась от нервного истощения. Вот это было серьезно. А КаПо – ну что КаПо...

– Как вы пришли к правозащитной деятельности?

– Какой-то юморист писал: дети мечтают о разных профессиях, но ни один человек не хочет стать выпускающим редактором теленовостей, – таким его делает жизнь. У меня та же история. По образованию я социальный психолог, окончил ЛГУ, работал в Академии наук. В партии, кстати, не состоял. Тогда в СССР серьезно наезжали на общественные науки, а я люблю покой и волю – и решил найти их в какой-нибудь эмиграции. Но ехать в США и прозябать в провинциальном университете на Среднем Западе мне не хотелось. Квазиэмиграцией для меня оказалась Эстония, у меня тут были знакомые, социологи, например, Юло Вооглайд и Мати Хейдметс. Вооглайд мне сказал: что ты мучаешься, приезжай, мы тебя устроим. Я и приехал. Работал старшим научным сотрудником, но в третьеразрядном институте, в отделе социологии спорта. Развлекался тем, что писал стихи и пьесы, и еще переводил стихи и пьесы эстонских авторов для Главлита...

– Эстонский выучили быстро?

– Толком я его не выучил до сих пор, он у меня очень пассивный. К стихам эстонских поэтов мы с моей тогдашней женой или с другом Калле Кяспером делали подстрочники, потом я обкладывался словарями – и переводил. Неплохая была халтура... Потом началась перестройка. В 1991 году появилось Русское демократическое движение, я к нему примкнул. От этого движения в качестве наблюдателя поехал в Питер на конференцию по правам меньшинств, где познакомился с датскими учеными, которые мне сказали: у вас начинается новая жизнь, и главное, чтобы вы не забывали про людей. Меня свели с датским Центром по правам человека, я со своим тогда еще неважным английским провел тяжелейшие десять дней в Копенгагене, меня водили по редакциям, министерствам, партиям... В итоге мы пробили большой проект на три года, основали Центр и начали работать. Тогда я был председателем попечительского совета, а Лариса, тогда еще Яковлева, была директором. Когда я ушел из политики, мы решили, что лучше будет, если директором стану я.

Против бюрократической «дурки»

– Насколько велика эффективность Центра?

– Смотря с чем сравнивать. Если с Данией – у датчан все куда лучше, там считается, что в гражданском обществе правозащитные организации крайне полезны: они оказывают помощь, на которую у чиновников нет ни сил, ни мотивации, сеют разумное, доброе, вечное, и за это их все уважают. У нас все по-другому. С самого начала в Эстонии считалось, что права человека – это московская пропаганда, здесь таких проблем быть не может. Хотя в самых благополучных странах их полно. От нас отмахивались... Ни одна правозащитная организация ничего не может добиться сама: она работает с властями. Когда существовал Круглый стол при президенте, он работал эффективно, помню, Март Лаар несколько раз приходил на заседания, объяснял свою позицию и так далее. Именно мы на Круглом столе инициировали появление омбудсмена. Другой пример нашей работы – отмена квот на въезд в Эстонию для членов семьи. Было несколько судебных процессов, мы дошли до Госсуда и собирались идти в Страсбург, но не пришлось: Госсуд постановил, что имеет место нарушение прав человека. Тоже серьезная победа... Мы не можем объять необъятное и концентрируемся на том, что нам кажется важным. Сейчас главное для нас – язык и русские школы.

– Есть ли у нас дискриминация? Есть ли у нас борьба с дискриминацией?

– Дискриминация есть повсюду, и у нас, конечно, тоже. Но чтобы с ней бороться, надо, чтобы ее признали на официальном уровне. Мы за это бились лет десять. Потом появилась Расовая директива ЕС, а с ней – и уполномоченная по ее исполнению. Но она одна, плюс два человека в штате, и эти девушки должны бороться со всей дискриминацией. Ха-ха. В Литве – несколько омбудсменов, и у каждого приличный штат, в Дании омбудсмен один, но на него работают человек сорок. Далее: люди не понимают, что такое дискриминация, не обращаются к юристам, да и некуда им обращаться. И антидискриминационное законодательство у нас скверное: крайне сложно добиться компенсации жертвам дискриминации и наказания для дискриминаторов. Да и суды не привыкли ссылаться на дискриминацию, предпочитая сводить все к трудовым спорам.

– Если говорить о переходе русских гимназий на эстонский язык, тут битва уже проиграна? Или она еще не начиналась?

– Битва началась совсем недавно, два года назад. Правозащитники не могут выиграть битву: они могут вооружить, но вести битву должны войска, то есть школьники, родители, учителя. И еще владельцы школ – в нашем случае это муниципалитеты. Мы начали с того, что стали собирать заинтересованных персон и объяснять им их права. Закон принят? Да. Но его можно изменить, закон может быть и нелегитимным. Главное, заинтересовались владельцы школ. Когда вице-мэром Таллинна стала Яна Тоом, дело сдвинулось с мертвой точки. Если коротко: гимназии ходатайствовали о том, чтобы сохранить русский в качестве языка обучения, перед муниципалитетом, тот передал ходатайства министерству, оно впало в ступор, а в декабре ответило – отказом. Причем отказало в отсрочке перехода на эстонский, хотя ходатайствовали не об этом! В силу решение министерства вступило после публикации в Riigi Teataja, что произошло несколько дней назад. Я считаю, что это типичная бюрократическая «дурка»... Все это мы отметим, когда дойдем до Европейского суда. И мы до него дойдем. А пока дело идет по судам, гимназии могут продолжать жить как жили. Хочу уточнить: наша позиция заключается не в том, чтобы в русских школах не говорили по-эстонски. Мы ратуем за то, чтобы ученики, родители, учителя сами решали, как и в каком объеме переходить на другой язык.

Справка «ДД»:

Алексей Семенов родился 8 февраля 1947 года на Сахалине. Окончил факультет психологии ЛГУ (1970) по специальности «социальный психолог и социолог». Работал младшим научным сотрудником в Институте конкретных социальных исследований, в Институте социально-экономических проблем АН СССР (Ленинград). С 1977 года – старший научный сотрудник отдела спортивной социологии ТПИ (Таллинн).

Сопредседатель Русского демократического движения (1991-1994), один из инициаторов создания Объединенной народной партии Эстонии (1994), депутат Таллиннского горсобрания (1993-1997), член Круглого стола по меньшинствам при президенте ЭР (1993-2006).

В 1993 году участвовал в создании Центра информации по правам человека, возглавлял попечительский совет Центра (1993-1996), а с 1997 года стал его директором.