Сергей Лозница, атомы и пустота

Copy
Обращаем ваше внимание, что статье более пяти лет и она находится в нашем архиве. Мы не несем ответственности за содержание архивов, таким образом, может оказаться необходимым ознакомиться и с более новыми источниками.
Фото: Scanpix / Itar-TASS

«В тумане», второй игровой фильм Сергея Лозницы, участвовал в этом году в конкурсной программе фестиваля в Каннах и получил награду FIPRESCIи. Это само по себе достойно изумления – но стоит вспомнить, что и дебют Лозницы, «Счастье мое», два года назад показывали в конкурсе престижнейшего кинофестиваля.

«Счастье мое» вызвало в свое время немало споров, и нашлись люди, которые вообще отказывали этому фильму в художественных достоинствах, не говоря о прочих. Жуткая история водителя, который навсегда сгинул в российской провинции, превратившись в безрадостного идиота, не может не шокировать. С точки зрения режиссера, этот фильм должен заставить зрителей размышлять и рефлексировать. «Кино – это важное искусство. Национальный кинематограф показывает, насколько страна развита. И речь не только о технологии, речь еще об уровне рефлексии людей, которые кино снимают и смотрят», – говорит Сергей Лозница в интервью «ДД».

Чем иероглифы схожи с кино?

– Вы сменили немало профессий. Начать с того, что вы – кибернетик, специалист по искусственному интеллекту, и вдобавок переводчик с японского...

– Для меня в этой биографии ничего необычного нет. Чем бы человек ни занимался, если он извлекает какие-то уроки, чему-то учится, – ему это однажды поможет. Я закончил политехнический институт в Киеве, кафедру прикладной математики, получил классическое математическое образование, очень неплохое. Это был 1987 год, тогда не было персональных компьютеров, то есть они были, но их не было в СССР. Я начинал работать на огромных вычислительных машинах. В какой-то степени за меня сделали выбор родители – они работали в КБ Антонова, занимались разработкой самолетов... Получив техническое образование, я пожелал получить еще и гуманитарное. Мне хотелось пополнить нехватку знаний, которую я остро ощущал после средней школы, ну и – еще пять лет побыть студентом. Я выбрал японский язык...

– Это как же вас угораздило?

– Все очень просто: я хотел быть финансово независимым, а один из способов зарабатывать головой в такой стране, как Советский Союз, – это переводить. Я пришел в бюро переводов, спросил, какой язык самый высокооплачиваемый, они предложили мне на выбор два языка – японский и китайский. Я попросил показать, как выглядят тексты, и японский текст мне понравился больше – там не сплошные иероглифы, как в китайском, который выглядит пугающе, там еще и азбука есть. Обе культуры безумно интересны, в них можно погрузиться и сгинуть, но я об этом тогда еще не подозревал, у меня были только меркантильные соображения. За печатный лист перевода с японского языка платили сорок рублей – месячную стипендию... От момента, когда я принял решение учить японский, до момента, когда я начал зарабатывать деньги, прошло два с половиной года. Я занялся техническим переводом, что для меня было проще, и все равно было тяжело – над одной строчкой я мог сидеть день. Японский язык воспитал во мне усидчивость. А еще, когда учишься писать иероглифы, тебе нужно вписать знак с уникальной, отточенной веками композицией в квадрат, и это в первую очередь урок композиции. Я не подозревал тогда, что учусь чувствовать соизмеримость частей...

– И это помогло вам потом с построением кадра?

– Видимо, да. Кроме того, я увлекся японской литературой, живописью, историей, начал много читать... Ясно, что все это меня поменяло. Даже если вы копаете яму, все равно это вас меняет.

– Как получилось, что вы после всего этого поступили во ВГИК?

– Захотел еще поучиться! Было интересно, ведь кино – это такая область, в которой нужно знать все – и музыку, и литературу, и драматургию, и технику, и физику, чтобы понимать, как ставить свет, например, – и все это уметь применять. Так получилось, что кино мне понравилось. Но я не был уверен, что буду им заниматься. Что это мое дело – я понял лет через десять после того, как закончил ВГИК, когда снял свой третий фильм «Полустанок». Я сначала ужаснулся тому, что сделал, сказал себе, что больше не буду, а потом как-то пережил и эту мысль – и понял, что картина получилась. Такая вот последовательность ощущений. На съемках следующего фильма мне уже не нужно было что-то себе доказывать. Правда, с каждой новой картиной возникают и новые вопросы. Фильм – это испытание, и неважно, что ты делал до того, – зрители не простят вам провала. В этом смысле кино очень похоже на спорт.

«Счастье мое», срез жути и мрака

– Долгое время вы были весьма успешным документалистом, пока вдруг не сняли «Счастье мое»...

– Учился я все-таки в мастерской игрового кино, а не документального, может, поэтому и снимал такие странные документальные фильмы... Кстати, во ВГИКе до сих пор есть мастерская документального кино – такого больше нигде в мире нет. Она осталась со времени, когда документальное кино воспринималось как инструмент пропаганды – и нужно было учить, как правильно пропагандировать ту или иную идею... В моих документальных фильмах почти нет текста. Для меня это область, в которой можно экспериментировать – у режиссера нет больших финансовых обязательств. Даже если снимаешь на пленку, картина все равно стоит недорого. И потом, будучи ограничен в затратах, я вынужден был перед тем, как снимать, продумывать картину. Часто ограничения, если вы правильно к ним относитесь, идут вам на пользу. Иногда я снимал картину один к трем, то есть мог позволить себе сделать три дубля с одним планом. Это очень мало, хотя и не один к одному, конечно. Значит, нужно заранее продумать концепцию, чтобы картина получилась такой, какой вы ее задумали, – а потом эту концепцию реализовать. Это уже некое выстраиваемое пространство, но и поход в неизвестное, потому что ты не знаешь, что получится в результате.

– А «Счастье мое» было снято один к скольки?

– Один к семи примерно. На съемках «В тумане» мы делали иногда двадцать дублей, иногда два, но в среднем все равно выходит один к семи. Даже странно.

– Вы довольны фильмом «Счастье мое»?

– Да, я сделал то, что задумал. Там есть ошибки, но это мой первый игровой фильм, я был довольно неопытен.

– Вы согласны с теми, кто называет «Счастье мое» чернухой? После этого фильма жить на самом деле не очень хочется – по крайней мере, в России: нормальному человеку там ничего не стоит превратиться в жалкого идиота, бесправного, беззащитного, который может только всех перестрелять в итоге...

– Когда люди так рассуждают, они совершают одну подмену: сначала говорят о фильме, а потом переносят фильм в жизнь. Но кино и жизнь – это разные вещи. Модель жизни не равна самой жизни. Возьмите американские ленты «Таксист» или «Зимняя кость»: там тоже показан определенный срез жути и мрака, но никто не говорит, что Америка – такая страна, в которой не хочется жить. Почему? Ответ мне дал один журналист: мол, про Америку есть и другие фильмы. Великолепно! Раз восприятие фильма зависит от кинематографического контекста – снимайте другие фильмы о России, делайте это убедительно, и тогда у вас будет целостная картина. Нельзя оценивать страну по фильму или книге. Нельзя судить о царской России по «Бесам» Достоевского: двенадцать трупов, кошмарная провинция – и ни одного светлого пятна! А «Мертвые души»? А «Господа Головлевы»?.. Литературу в наше время отпустили травку пощипать – мол, пусть пишут что хотят, – потому что печатное слово сейчас так не влияет на людей. Но цивилизованное общество от общества, которое находится на пути к цивилизации, отличается как раз тем, как люди относятся к презентации, к имиджу. В архаичной культуре имидж и носитель имиджа – это одно и то же. Печатается карикатура на кого-то – и человек потом судится до конца жизни. А можно относиться к имиджу как к чему-то, что само по себе не является изображенной фигурой...

– Проблема действительно в том, что лучшие образцы российского некоммерческого кино все одинаковы: «Елена» Звягинцева, «Мишень» Зельдовича, «Портрет в сумерках» Дыховичной...

– Вы перечислили несколько картин из ста, которые снимаются в России в год. А все остальное? Я думаю, внимание привлекает именно то, что затрагивает насущные проблемы...

О людях с варварскими душами

– Значит, «Счастье мое» все-таки имеет отношение к реальности?

– Понимаете, то, что вы видите на экране, видите только вы. Кино существует только в вашей голове. Другой человек видит совсем другие вещи. Как вы воспринимаете мир – так вы и видите фильм. То, что я закладывал в картину, может не совпадать с тем, что вы видите. И когда на экране появляется нечто, воздействующее на ваши болевые точки, фильм вас беспокоит, волнует, формирует в вас некое суждение. Когда человек говорит, что фильм – чернуха, он не понимает, что говорит о себе. Само понятие «чернуха» существует только в нем. Есть знаменитая фраза Демокрита: «Лишь в общем мнении существует цвет, в мнении – сладкое, в мнении – горькое, в действительности же есть только атомы и пустота». Иначе говоря, между мной и миром есть «я», и чтобы понимать мир, нужно устранить «меня» – мои пристрастия, эмоции, нравы. Дальше появляется Аристотель, который создает идею модели. Чего-то такого, что не зависит от моего настроения, как таблица умножения. Когда мы обсуждаем фильм, мы можем обсуждать форму, композицию, ритм, тему. Остальное – нет.

– Тогда я спрошу про тему. Вы говорили, что «Счастье мое» снято на основе реальных историй...

– Я бы уточнил: на основе впечатлений от реальных историй.

– Но в любом обществе есть множество реальных историй, чтобы снять кино в любом жанре – от чернушного триллера до светлой комедии. Почему вы выбрали именно чернуху?

– Почему Шекспир выбрал «Гамлета»? Почему Мольер выбрал «Тартюфа»? Почему художники выбирают именно эти темы? Режиссер работает с проблемой, с трагедией. Без трагедии драматическое искусство не существует. Почему происходит то, что происходит? Почему рушится мир? Это самое главное – и ничего главнее быть не может. Почему мы спокойно живем в обществе, где пенсионеры выброшены на обочину, унижены – нами всеми! – и мы с этим миримся? Почему общество распадается, почему рвутся связи между людьми? Что надо сделать, чтобы было по-другому? Можно же по меньшей мере предупредить: если отношения будут выстраиваться таким вот образом, можно прийти к тому-то и тому-то...

– Но ваш фильм не дает положительной альтернативы. Образно говоря, вы бьете зрителя, ему больно, а когда человеку больно, он не способен думать о том, как решить проблему...

– Вот вам цитата из Гераклита: «Глаза и уши – дурные свидетели для людей, если души у них варварские».

– Вы рассчитываете на зрителя не с варварским строем души?

– Греки называли людьми с варварскими душами тех, у кого нет рефлексии. Значит, надо что-то делать с собой, чтобы рефлексия присутствовала. Ну и потом, вы говорите, что фильм не дает альтернативы. А что это за подход – «дайте мне»? Слово «дайте» – это Советский Союз. Мне дали квартиру, мне не дали деньги на кино... Сознание требует, чтобы ему еще и свет показали, – а само оно что будет делать? Возьми ответственность на себя, доберись до света сам. Откуда это иждивенчество?

Есть такая страна – голова художника

– Вы с 2001 года живете в Германии, и «Счастье мое» финансировали в том числе немцы. Фильм, тем не менее, о России, а не о Германии. Насколько вы, живя в эмиграции, можете судить о том, что происходит в другой стране?

– Ну да, а «Мертвые души» написаны в Риме, и Тургенева упрекали в том же самом. Кажется, Достоевский советовал подарить ему телескоп, чтобы тот лучше видел Россию... Это все смешно. Сейчас, когда есть самолет, какая разница, где вы живете? Два часа – и вы в Москве. Я же не сижу дома 365 дней в году, впитывая в себя токи земли. Я в Германии как на курорте – провожу там два-три месяца в год. В 2011 году я четыре месяца подряд работал в Латвии, до этого месяц в Литве, звук делал, до этого был в Белоруссии, в России... Моя профессия не предполагает привязанности к месту. Когда спрашивают, русский мой фильм или немецкий, я отвечаю: фильм – из головы. Есть такая страна – голова художника. Да, когда я уезжал в 2001 году, у меня были свои резоны прагматического свойства. Я хотел реализоваться, и проще это было сделать в Германии. Надоело терять месяц, чтобы делать визу...

– Ваш новый фильм, «В тумане», – о Великой Отечественной войне. Чем вас заинтересовала именно эта повесть Василя Быкова?

– Это близкая мне тема – тема чужого, человека, которого обстоятельства выталкивают из общества. У Быкова есть удивительная фраза в конце повести: «Человек не все может. Иногда он не может ровным счетом ничего». Вот это меня беспокоит. Ситуация сложилась так – а вы ее заложник...

– Вы снимали «В тумане» не в Белоруссии, а в Латвии. Почему?

– В Латвии я нашел очень хорошую локацию – дикие леса, где можно вертеть камеру как угодно и в нее не попадет ни один знак современности вроде столбов или вышек. Если бы я нашел такую локацию в Белоруссии... было бы сложнее. Мы привозим оборудование из Германии, а пленку вывозим на обработку в Германию, и надо было бы оформлять таможенные документы, а это очень сложно. В Белоруссии сейчас все чисто и покрашено...

***

Справка «ДД»:

Сергей Владимирович Лозница родился 5 сентября 1964 в Барановичах. В 1987 году окончил Киевский политехнический институт по специальности инженер-математик. С 1987 по 1991 год – научный сотрудник в Институте кибернетики, занимался в том числе проблемами искусственного интеллекта. Работал также переводчиком с японского языка.

В 1997 году с отличием окончил ВГИК (отделение режиссуры игрового кино, мастерская Наны Джорджадзе). С 2000 года – режиссер на Санкт-Петербургской студии документальных фильмов. В 2001 году эмигрировал в Германию.

Автор более десяти документальных фильмов, включая «Полустанок» (2000), «Портрет» (2003), «Артель» (2006), а также двух игровых фильмов – «Счастье мое» (2010) и «В тумане» (2012). Картина «Счастье мое» получила множество наград, включая приз за лучшую режиссуру и призы Гильдии киноведов и кинокритиков на фестивале «Кинотавр» (2010).

Комментарии
Copy
Наверх