Персона. Елена Скульская: писатель не должен искать приязни к себе

Елена Скульская уверена в том, что призвание сочинителя многое дает – но многого и требует: «В момент вдохновения поэт видит прошлое, настоящее, будущее как одну картину. Время исчезает, рождаются стихи, в которых мы что-то себе предсказываем. И не дай нам бог прожить жизнь, не согласовав ее с этими стихами».

«Ваша жизнь должна догнать ваши стихи...»

– Ваше «литературное детство» стопроцентно определило ваше призвание?

– Мой отец, писатель Григорий Скульский, был человеком свободной профессии, а мама работала инженером на «фанерке». Папа был оставляем со мной, чтобы читать больному ребенку хорошие детские книги, и мы с ним договаривались: я разрешала ему курить у моей постели, а он читал мне поэтов Серебряного века. В три года «Заблудившийся трамвай» Гумилева вошел в мое сознание как нечто реальное наряду с «Путешествием Нильса с дикими гусями». Как я ощущала мир лет в пять, так примерно ощущаю его и теперь – не потому, что я осталась на уровне пятилетнего ребенка, надеюсь, нет, но принципиальное видение мира сохранилось. Уже тогда я поняла, что реальность мне не так интересна, как мир придуманный, воображаемый.

– Вы с юности предпочитали верлибр классическому стихосложению. Почему?

– В молодости верлибр был скорее формой протеста. Тогда все четко знали: писать нужно четырехстопным ямбом, уже амфибрахий был под вопросом, хотя им и писал Некрасов... Я думаю, поэт начинается в тот момент, когда у него появляется своя интонация. Вы либо попадаете в чужую интонацию, как в накатанную лыжню, либо находите свою. Русская поэзия нынешнего времени вся идет по лыжне Бродского: длинный синтаксис, бесконечные анжамбеманы. Для меня главное было – найти свою интонацию, и я нашла ее, в частности, в верлибре. Оппоненты могут сказать, что у меня своей интонации нет, это их право... А еще я очень люблю писать «капустные» стихи и песни для спектаклей, и это уже не верлибр, там я полностью опираюсь на традицию.

– Вы работали с Сергеем Довлатовым, и он «взял вас под творческое крыло». Чему вы у него научились?

– Я не смею сказать, что мы были близкими друзьями. Сергей взял меня под свое покровительство в газете «Советская Эстония», где мы с ним составляли беспартийную прослойку и назывались «наши беспартийные товарищи». Что-то нам прощалось в силу нашей недоразвитости, но и спрашивали с нас строже... Он учил меня тому, как можно и нужно выживать в редакции, что нужно читать, он перетаскал мне половину самиздата, гулявшего по Союзу. Я не могу сказать, что была его ученицей, но многие его советы, особенно о том, как строить литературную судьбу, для меня важны до сих пор. Поразительно: два столь разных человека, как Давид Самойлов и Сергей Довлатов, дали мне один и тот же строгий совет. Самойлов сказал так: «У вас в стихах очень комфортное несчастье, я вижу вас – и понимаю, что ваша жизнь не соответствует тем ужасам, о которых вы пишете. Выход один: ваша жизнь должна догнать ваши стихи...» Довлатов сформулировал это более иронично: «Пока будете пить в день по рюмочке коньяку, встречаться с мужчинами в синих бостоновых костюмах, жить в четырехкомнатной квартире – ничего не выйдет. Поэт должен быть хотя бы уродливым, горбатым, несчастным, спивающимся...» Если хочешь, чтобы твои стихи состоялись, надо, чтобы их догнала твоя жизнь. Это не такая уж высокая цена.

– А ваша жизнь догнала ваши стихи?

– Думаю, да. Многое из того, о чем я писала в стихах, сбывалось самым неожиданным образом.

Насилие над текстами? Никогда!

– Вы пишете не только стихи и прозу, но и пьесы, и эссе, вы преподаете и ведете телепередачу. Сложно совмещать столько разных занятий?

– Сегодня писатели живут двойными, а то и тройными жизнями. Когда ты пишешь эссе, невозможно жить ощущениями поэта, у которого путь мысли и чувства всегда идет по параболе – поэт не ищет кратчайших путей. Эссе должно быть внятным, а в поэзии внятность не является ни необходимой, ни даже существенной. Человек, пишущий пьесу, должен быть аристократически демократичен: не бывает пьес, адресованных пяти-шести людям. Стихи – бывают, а пьеса адресована всему залу, ее воспринимают на слух, раздражающее нас в реальности притворство на сцене обретает все признаки искусства... По-моему, всякий литератор обязан уметь делать всё, что имеет отношение к литературе. Что-то у него может получаться хуже, что-то лучше, но он должен уметь, скажем, написать венок сонетов. Лидия Гинзбург считала, что приличный литератор должен уметь сочинить детектив. Всё это входит в систему нашей профессии.

– У вас и в стихах, и в прозе, и даже в эссе высок градус метафоричности, причем метафоры ваши необычны и многослойны. Как вы научились видеть мир таким образом?

– Мне кажется, что в литературе ничему научиться нельзя. Всем пишущим что-то дано – каждому свое. Можно освоить ремесло, и, мне кажется, было бы замечательно, если бы все люди, независимо от профессии, умели бы написать мадригал, сочинить эпиграмму, отличить ямб от хорея. Это нормальное ощущение своего языка, что для нас, живущих в Эстонии, особенно важно. Но научиться писать – нельзя, можно только задним числом понять, как «сделано» то или иное стихотворение. Разбор не дает возможности писать так же – это дается свыше. Я говорю не о величине дарования, а, скорее, об устройстве глазного хрусталика. Само по себе оно еще ничего не гарантирует. Рожденный в момент вдохновения текст нуждается потом в некоем пригляде – пригляде нашего ремесла.

– Можете ли вы назвать свою писательскую судьбу успешной и удавшейся? Насколько это для вас важно?

– Там, где человека догнала слава, – там писатель кончился. Бродский, когда получил Нобелевскую премию, сказал: «Ну, началось!» – имея в виду, что теперь не дадут житья, начнутся интервью, прославления... Я не говорю о том, что люди, пишущие для стяжания славы, вообще ничего не получают. Но тут надо разделить две вещи. Вы пишете то, что считаете нужным, – и вы можете совершать шаги, ведущие вас к славе. Сегодня славу можно организовать, это серьезное дело, требующее ума и промоутерских способностей. Раньше литературный шаг был – строчка, стихотворение, повесть или роман, а сегодня это лицо на экране телевизора. Другое дело, меняете ли вы свои тексты, чтобы стать более понятным читателю. Мы не знаем ни одного случая удачного насилия над своими текстами. Человек, который мешает своему дару, сколь бы скромен тот ни был, гибнет быстрее, чем человек, который рекламирует себя. Так вот, если говорить о степени признанности, мне особо похвастаться нечем. Что до моих текстов, я не совершаю над ними насилия никогда.

Может ли фикус умереть?

– А движения в сторону славы совершаете?

– Здесь, у нас, эти движения совершать почти невозможно. Если вы живете в Москве, можно прибиться к какой-то группе, какому-то литературному кругу, где все поддерживают друг друга. У меня есть свой круг в Петербурге, я им безумно дорожу, как и теми журналами, в которых я печатаюсь, но люди этого круга презирают шаги к славе, и если ты эти шаги делаешь, ты в этот круг не попадаешь. Писатель должен чувствовать, что ему положено, а что нет. Меня, когда я делаю то, что делать нельзя, жизнь бьет по рукам.

– Как и всех нас.

– Но кто-то это замечает, а кто-то нет.

– Может ли писатель не публиковаться вообще, оттачивать мастерство – и писать в стол?

– У меня так и получается. Книги издаются, да, но это уже потом, но в момент писания ты должен думать, что пишешь исключительно в стол, чтобы никакие попутные соображения не мешали. А при советской власти я много лет писала, не очень надеясь на публикацию. Это была эпоха запретов, время, когда редактор, например, считал количество слов «смерть» в сборнике, потому что смерть в СССР была запрещена. Даже в издательстве «Ээсти раамат», которое возглавлял человек уникального благородства Аксель Тамм, заведующая русской редакцией говорила мне: все «смерти», Лиля, будем вымарывать, вырубать топором... У меня была фраза «издохший фикус». Я говорила: но фикус ведь может умереть? Мне отвечали: это спорный вопрос, с одной стороны, он все-таки издох, с другой, это все-таки фикус... Такая шла деликатная борьба. Помню, я рыдала под дверью редактора, потому что из моего сборника выбросили больше половины стихов, и редактор вышла и пожалела меня: «Лиля, что же вы переживаете? Ведь известно, что лучшие стихи поэта публикуются после его смерти...» Была еще замечательная история, когда заведующая отделом в газете «Советская Эстония» попросила главного редактора издать указ, запрещающий Скульской писать стихи, потому что нельзя быть одновременно журналистом партийной газеты и поэтом. Это была удивительная жизнь, когда слово значило очень много. Сейчас оно не значит столько.

– А оно вообще хоть что-то значит сегодня? Можно ли говорить о «литпроцессе» применительно к русской литературе Эстонии?

– Мы с вами не уехали из России в эмиграцию. Если бы мы уезжали, было бы прощание на перроне, мы кричали бы «прощай, немытая Россия», нам бы махали платочками, мы уносили бы в сердце горсть родимых слов – хоть тысяч десять. И в эмиграции думали бы о том, как не забыть родной язык. Писатель-эмигрант живет в постоянной тревоге. Мы же как сидели тут, так и сидим, оказались вдруг в языковой эмиграции – и у нас нет страха. Но как бы мы ни хорохорились, опасность есть, и люди, чувствуя ее интуитивно, начинают сочинять. Пусть слабенько, пусть плохонько, но это знак того, что они боятся утратить русский язык. Мне этим симпатичен любой сочиняющий, успешный или не успешный. Всё равно мы оказываемся в пространстве русской литературы. Мы тут пишем, а потом это, как говорил Бобчинский, в самом Петербурге станет известно... Качество будет определяться не здесь, и минимально честный человек найдет способ узнать, чего он стоит.

Поэт – чужой в любом пространстве

– Сейчас в Эстонии можно опубликовать что угодно – за свой счет или за счет, скажем, фонда «Капитал культуры»...

– Знаете, ко мне часто обращаются с просьбой дать рекомендацию для публикации. И я даю их всем. Я не считаю, что я могу встать на пути автора. Люди ведь издают книги по самым разным причинам. Однажды мне довелось участвовать в конгрессе поэтесс, живущих за пределами России, он проводился в Копенгагене. Это было упоительное зрелище: выступали женщины разных возрастов в шалях, вязаных кофточках, очень домашние, воображение рисовало при них кастрюлю с борщом. И стихи были такие же, удивительно малограмотные. Кто были эти дамы? Они когда-то вышли замуж за благополучных иностранцев, уехали, обзавелись хозяйством, родили или не родили детей – и делать им стало нечего. Городки маленькие, обеспеченность полная. Кто-то стал рисовать, кто-то – писать стихи. Они издали книги, но кто их будет читать? Муж по-русски не понимает, знакомые тоже. В итоге дамы нашли друг друга. Они кочуют по всему миру, устраивают конгрессы, издают коллективные сборники. Это устройство женской судьбы, пусть оно и не имеет отношения к литературе.

– Про Эстонию часто говорят, что это «страна одноклассников». Не душно ли вам на этом узком, в том числе по возможностям, поле бытия?

– Лучшее положение для писателя, мне кажется, – быть чужим в любом пространстве. Не надо расслабляться, не надо думать, что можно быть просто добрым малым и всё в жизни образуется. Надо делать свое дело, и чем жестче, холоднее, страшнее, неприязненнее стена, которая вас окружает, тем лучше. Постоянное горение в своем кругу ведет к литературному несварению. Писатель не должен искать приязни к себе, нормально и полезно жить там, где тебя не принимают... Я, правда, утешаюсь тем, что каждый день два-три часа болтаю по Скайпу с московскими и питерскими друзьями. И я всегда ищу литературных друзей, которые лучше меня, талантливей меня, умней меня. Лучше получить щелчок по носу от них, чем похвалу от того, кто должен хвалить тебя по статусу.

– Вы согласны с Некрасовым: поэт обязан быть гражданином и иметь свое суждение по политическим вопросам?

– В политике я совершенно некомпетентна. Мне жалко всех обиженных, я бы очень хотела как-то кому-то помочь, если это в моих силах. Например, я бы абсолютно бескорыстно преподавала русскую литературу или вела семинар по стихосложению – если найдутся люди, которым это будет интересно. Так проявляется моя политическая сознательность.

– Многие поэты ощущают сочинительство как соприкосновение с чем-то вышним, верующий сказал бы – с божественным. Ощущаете ли вы метафизичность этого процесса?

– Любой, кто знал моменты вдохновения, знает, что есть Бог. Потом, когда поэт встает из-за письменного стола, он может сказать, что всё ерунда, никого нет... Но не в момент вдохновения. Результат может быть самым прозаическим и неутешительным – неважно. И потом – литература началась с поэзии, а поэзия началась со строчки, высеченной в камне, и наши строчки может постигнуть та же судьба, и мы должны отвечать за каждое написанное нами слово.

Справка «ДД»:

Елена Скульская родилась в Таллинне. Окончила филологический факультет Тартуского университета. Работала учителем в эстонской школе, журналистом в газетах «Советская Эстония» (впоследствии «Эстония») и «Молодежь Эстонии», советником по литературе в Русском театре, преподавала там в театральной студии. Ведет телепередачу «Батарея» на ЭТВ.

Как литератор дебютировала в поэтическом сборнике «Знакомства» (1970). Первая книга – «Глава двадцать шестая» (1978). Выпустила тринадцать книг, среди которых – сборники «В пересчете на боль» (1991), «Записки к N» (1996), «На смерть фикуса» (1996), «Ева на шесте» (2005), «Любовь и другие рассказы о любви» (2008), «До» (2010), романы «Однокрылый рояль» (1998) и «Рыбы спят с открытым ртом» (2000). Постоянно публикуется в российских журналах «Дружба народов» и «Звезда».

Автор поставленных в Русском театре пьес «Как любить императрицу», «Новый год наоборот», «Ледяная роза», а также ряда инсценировок, среди которых – «Большой человек в маленьком городе» по прозе Сергея Довлатова.