Культура. Римас Туминас: надо убить своего зрителя!

Ответы на эти вопросы знает театральный режиссер Римас Туминас, литовец на посту художественного руководителя театра имени Вахтангова. «На посту» – не оговорка: хотя сам Туминас говорит, что он не реформатор и не завоеватель, его служение – сродни службе пограничника, охраняющего от посягательств святую святых театра.

Спектакль Туминаса «Дядя Ваня», показанный в Таллинне на фестивале «Золотая Маска в Эстонии», в Москве произвел фурор. Работа над ним началась со скандала – ряд актеров обратился к министру культуры с требованием убрать Туминаса из театра – и завершилась триумфальной премьерой, после которой критики сошлись в том, что литовский режиссер возродил вверенный ему в 2007 году после смерти Михаила Ульянова театр из пепла. А ведь в Москве весьма популярны и Эймунтас Някрошюс, и Оскарас Коршуновас, и Йонас Вайткус...

Этот комфортный Станиславский

– Так почему именно литовские режиссеры?

– Может, оттого, что мы язычники, – говорит Туминас после долгой паузы. Мы сидим в Национальной опере, в гримерке Сергея Маковецкого, который в этот момент на сцене, играет дядю Ваню. – Мы никогда не привязывались к земле, мы считали себя гостями, посланными на эту землю, мы влюблялись в нее и понимали, что она нам дана, но нашей никогда не будет. Боги отбирают землю и дают землю. Жизнь есть движение. Отсюда – желание всё приумножить, посеять семена жизни – не ради имиджа, а ради самой жизни. Нас отличает стремление вдохнуть жизнь туда, куда, как считается, ее вдохнуть или очень трудно, или невозможно. Так и с театром. В остальном – театр есть театр, особый мир, но все театры похожи друг на друга...

– Что вы думаете об особенностях русской театральной школы?

– Я про опасные особенности этой школы знал и раньше, но как руководитель столкнулся с ними впервые. Отсутствие театрального ансамбля, понимания ансамблевости вообще. Исключительное самомнение, требование особых условий, звездная болезнь... Никаких привилегий слава актеру не дает, зато она дает психологический комфорт, отсюда – безудержное стремление походить на тех, кто окружен славой. Сильный индивидуализм не помогает театру. Актер думает о себе, а не о спектакле. Ему важно, что он чувствует. Надо как-то обламывать шипы у этой розы, обрезать их!

– Говорят, на репетиции «Дяди Вани» вы так разозлились, что сказали нецензурно, мол, я эту вашу систему Станиславского...

– Да, это правда. Системой Станиславского мы прикрываем непрофессионализм. Я бы ее переписал, приспособил к современности. Мы сплошь и рядом изменяем себе, в нас торжествует приблизительность, всё перемешалось: актерское эго, приблизительный Станиславский... Скажешь «Мейерхольд» – нет. А Станиславский актерам нравится, он удобен своим бытовым психологизмом. Система Станиславского очень комфортна. У актера как бы достаточно навыков, ему как бы достаточно знать элементарные вещи... Станиславский таким актерам – как друг. Вот с этим я борюсь. Хочу убить в актерах это понимание Станиславского, чтобы они не носились с ним, как с писаной торбой. Лучше превозносить Вахтангова, который провозглашал эстетику игры, праздника театра. Но праздник дается тем, кто хорошо потрудился. Сначала надо покопаться в земле, тогда придут и воля, и сила. Актеры привыкли делать праздник легко: раз-два – вот вам и праздник. Получился поверхностный музыкально-развлекательный театр, прикрываемый «Принцессой Турандот» и легендой о Вахтангове.

Как атом в ядерном реакторе

– О вас пишут, что вы буквально вернули театр к жизни.

– Да, потому что его надо было очистить. Я считаю, что каждый день каждый человек должен очищаться от пыли и грязи, чтобы приближаться к красоте и добру. Так было и так будет. Мы изменили пониманию красоты. Нам эта красота неудобна. Лучше уродство, лучше пусть я заросту слоем грязи – не хочу очищаться, мне удобнее искать в жизни негатив, искать причины умереть, а не жить. Причин умереть всегда больше. И получился уродливый удобный мир, который почему-то называется театром. Предав красоту, театр остановился в своем развитии. Предательство театральной миссии надо было осознать – чтобы прочистить артерии и избавиться от тромбов.

– Между тем, если говорить о негативе, один российский критик писал про «Дядю Ваню», что это «одно из самых беспросветных прочтений Чехова за последние годы». Хотя в финале, когда дядя Ваня пятится в темноту, на сцене остается свет...

– Я с критиком не согласен. Почему-то считается, что если счастье человека не посетило в жизни, это уже беспросветность. Как романтики считали: кто не любил, тот не жил. Но этим ведь ничего не заканчивается – ни в искусстве, ни в жизни. Счастье прошло мимо дяди Вани, но он может быть счастлив тем, что понимает: счастье на свете есть. Его не удалось обрести, но оно есть! Как есть Бог и красота... Я не вижу тут безысходности. Человек переходит к осмыслению бытия, философскому, может быть. А мы требуем счастья, воюем за него, делаем гадости ради него, покупаем счастье, отсюда – конфликты, абсурд нашего бытия. Мы же все хотим счастья. Чехов спрашивает: ну чего эти люди всё требуют друг от друга? Лев Толстой говорил, что несчастье – это не отдельное событие, это вся наша длинная бессмысленная жизнь. Чехов воспринял слова Толстого, как восприняла их вся эпоха – но веру тогда не трогали, не разрушали. А мы давим в себе веру вместо того, чтобы ее лелеять и подкармливать. Мы словно отказались от своей религии, пытаемся искать другую, не находим. В «Дяде Ване» вера остается...

– Но почему дядя Ваня у вас – как зомби? Он потерял веру?

– Он не только профессору Серебрякову отдал 25 лет жизни, он отдает всего себя всем вокруг. Не на растерзание отдает, а как расщепляющийся атом в ядерном реакторе. Когда человек отдает себя вселенной, от него потом ничего не остается, кроме света. Можно о человеке вспоминать, можно ставить ему памятники. Мы видим памятник дяде Ване, а не его самого. Атом расщепляется, появляется свет. Взрыва еще нет – он будет позже. За занавесом. (Смеется.)

Играть для кого-то третьего

– Вы говорите, что театр должен учить терпению и прощению. Не потакает ли театр в результате таким, как профессор Серебряков? Мы молчим, в итоге серебряковы торжествуют...

– Другого выхода я пока не вижу. Под терпением я имею в виду поступок, действие, отказ участвовать в негативных жизненных процессах, умение нести тот крест, о котором Чехов говорит в «Чайке». Такое терпение рано или поздно становится заметным, от него нельзя отмахнуться. Кажется, что тишина не слышна за шумом, но на эту тишину, на эту поэзию терпения другие однажды обратят внимание. Они устанут шуметь. Пока пусть шумят – не надо их останавливать, делать им замечания, ты только затянешь и усугубишь процесс. Не надо торопиться, мол, нас не заметят, нас не услышат... Услышат. Если не услышат здесь – услышит кто-то третий (показывает рукой наверх). Я всегда говорю, что играть надо не для зрителя, не для партнера – для третьего. Когда я пришел в театр Вахтангова, актеры играли для зрителя. Не было третьего глаза, не было ангела, для которого ты играешь. Не было Того, Кто сказал: «Где двое собраны во имя Мое, там Я посреди них». Актеры, страдающие звездной болезнью, часто говорят «мой зритель». Так вот, надо убивать своего зрителя! Надо отказаться от него, сказать ему: «Что ты делаешь со мной? Я не могу так больше жить! Мне нужен другой зритель!» И умереть вместе с ним, и служить кому-то третьему.

– То, что вы говорите, очень похоже на буддизм. Концепция недеяния...

– Ага, литовский буддизм такой... (Смеется.) Терпение нужно хотя бы для того, чтобы узнавать что-то новое. И в теории – я буду приглашать в театр ученых, литературоведов и философов, чтобы они читали нам лекции, – и на практике, через спектакли. На 90-летие мы будем делать большой спектакль со всеми нашими корифеями: Яковлев, Максакова, Этуш, Лановой, Шалевич, Борисова... Мы отказались от концерта, концерт ставить бессмысленно: это будет представление-однодневка, и стоит он дорого. Лучше мы поставим серьезный репертуарный спектакль. Объединим мировую классику: Еврипид, Дюрренматт, Брехт, Пушкин... Соединить Пушкина с Брехтом и Этуша с Лановым – задача сложная, но потому и интересно играть в эту игру.

***

Справка «ДД»:

Римас Туминас родился в 1952 году в Кельме (Литва). Учился в Литовской консерватории, выпускник режиссерского факультета ГИТИСа (курс И. Туманова).

С 1979 по 1990 год – режиссер, с 1994 по 1999 год – главный режиссер Государственного академического драматического театра Литвы. В 1990 году основал и возглавил Малый драматический театр Вильнюса. В 2007 году принял предложение Федерального агентства по культуре и кинематографии стать художественным руководителем Московского театра им. Евгения Вахтангова.

В текущем репертуаре театра идут спектакли Туминаса «Дядя Ваня», «Записки сумасшедшего», «Маскарад», «Последние луны» и «Троил и Крессида».