Владимир Хотиненко: добро побеждает, но что это за добро?

Эти слова принадлежат известнейшему российскому режиссеру Владимиру Хотиненко, практически каждая картина которого становится событием культурной жизни России и окрестностей. Достаточно вспомнить «Зеркало для героя», «Мусульманина», «72 метра» и последнюю ленту Владимира Ивановича – «Поп» с Сергеем Маковецким. Хотиненко не планирует изменить мир, его цель скромнее: «Поддержать людей. Да и себя тоже, я ведь и для себя снимаю. Мой новый фильм, восьмисерийный “Достоевский” с Евгением Мироновым в главной роли, меня изменил. Но на глобальное перевоспитание искусство не способно. Сколько великих картин, сколько прекрасной музыки было создано со времен Возрождения, а мир становится всё хуже и хуже. Но всем спасения никто не обещал – спасутся, как известно, не все...»

В конце марта Владимир Хотиненко по приглашению международного медиаклуба «Импрессум» выступил в Таллинне. После встречи с читателями режиссер дал интервью «ДД».

Живой Федор Михайлович

– Достоевский – личность противоречивая: в его книгах есть потрясающие примеры любви к ближнему, а в «Дневнике писателя» Федор Михайлович предстает отъявленным антисемитом. Вам удалось подобрать ключ к Достоевскому?

– Я бы сказал так: мне важно было найти правильную интонацию и понять, о чем я буду делать фильм. Хотелось рассказать не о Достоевском – великом писателе, а о сложном, противоречивом человеке по фамилии Достоевский. Что он великий писатель – не объяснишь на словах, для того, чтобы это понять, нужно читать его книги.

– Вы включили в фильм признание Достоевского Тургеневу в поступке, который он в «Преступлении и наказании» приписал Свидригайлову, – совращение малолетней?

– Этот эпизод есть: Достоевский и Тургенев встречаются в Баден-Бадене, ссорятся, и Достоевский говорит в какой-то момент: «Вам, наверное, Свидригайлов ближе?» – на что Тургенев кричит: «А не вам ли? Не вы ли рассказывали...» – и так далее. Но дело в том, что ни враги, ни друзья Достоевского не могли сказать, было такое на самом деле или нет. Серьезные исследователи считают, что Достоевский это свое преступление попросту придумал. В любом случае для меня это не какие-то потаенные темные черты, для меня это примета того, что Федор Михайлович – живой человек. Ну и потом – в нас во всех живет порок. Вспомните Марию Магдалину, вспомните искушение святого Антония. Нет ни одного большого святого, который не подвергся бы искушению.

– В ваших фильмах важное место занимает вера. Вы крестились сознательно в 1980 году, невзирая на риск быть отчисленным с режиссерских курсов...

– Не думаю, что я сильно рисковал, потому что Высшие курсы сценаристов и режиссеров были довольно демократическими. Потом, да, мне это могли припомнить. Всякое могло быть, но я тогда об этом не думал и не ощущал себя ни диссидентом, ни героем. Меня занимали совсем другие вещи, я пытался понять, отчего во мне поселилось чувство, что нужно приобщиться к вере.

– Вы это поняли, если не секрет?

– Не секрет. Не понял! Это произошло, видимо, по многим причинам. Мне было 28 лет, я успел наделать ошибок, много чего со мной произошло. Но объективно – не знаю. Никто меня не агитировал, не рассказывал про Христа. Я что-то знал, но поверхностно. Более того, я давеча разбирал старые бумаги и наткнулся на школьные рисунки, абсолютно антирелигиозные карикатуры в духе Бидструпа на сюжеты Писания. О Писании я тогда почти ничего не знал, не читал его, видимо, прочел какую-то книжку про атеизм...

– Тоже показательно: вы уже тогда были неравнодушны к этому вопросу.

– (Смеется.) Может быть. Помню еще, когда я был маленький, бабушка раз привела меня в церковь. Храм меня отпугнул: темнота, запах ладана. Я пулей вылетел оттуда. Знаете, мои внуки воцерковлены с детства. У них все очень естественно. У меня все идет от головы, слава богу, иногда приходит благость... Совсем не факт, что они всю жизнь будут религиозными: это свободные ребятки, они живут не в изоляции, не сектанты. Но заряд в них уже есть, и я им порой завидую – у них все органично, а мне все время нужно что-то в голове перемалывать.

Смирение обезоруживает моментально

– Вера облегчает жизнь? Или, может быть, наоборот?

– Я крестился, потому что чувствовал, что иначе пропаду, и бог знает, что со мной было бы, если бы я не крестился. Если говорить о быте, с верой жить, конечно, сложнее. Нужно в храм ходить, исповедоваться, причащаться. Но с ней и легче – в том смысле, что у тебя все время брезжит надежда на жизнь бесконечную. Не «весь я не умру», нет. Перспектива! Ощущение, что там что-то есть. Когда прижмет иногда, эта надежда спасает. А в быту – да, тяжело. Зато кое-что в моей жизни меняется. Я всегда был матерщинником, любил крепкое словцо, но со временем у меня выработалась привычка ограничивать себя. Или: я вспыльчив, резок, но потихоньку себя дрессирую. Это же долгий процесс, тридцать лет уже... А еще вера дает мне абсолютное оружие, кто хоть раз его применил, тот от него уже не откажется. Когда тебе хамят, естественная реакция – нахамить в ответ, ну и полетели, но попробуйте вместо «ах ты сволочь» сказать «простите меня Христа ради» и отойти в сторону. Обезоруживает моментально! Хам не понимает, что отвечать, а у тебя в душе расцветает цветок покоя. Смирение – это ведь один из главных постулатов. Никто не требует от нас быть добренькими, но смирение привносит в жизнь разнообразие, ты осознаешь, каково это – быть другим человеком. Признаюсь, мне до сих пор не всегда хочется идти стоять службу – спать хочется, на улице холодно, ветер... Но когда отстоишь службу, забываешь про то, что никуда идти не хотел. Все-таки помучаться – это наше, родное, русское.

– За фильм «Поп», главный герой которого, священник, служит на оккупированной фашистами территории, вас много хвалили, но и ругали, надо думать, тоже...

– Я даже не знаю, чего было больше. Если говорить об успехе у зрителей, он был просто чумовым: люди аплодировали стоя. А вот кассовый успех был приличным, но никак не сумасшедшим. С «Яйцами судьбы» – никакого сравнения. То есть – мне-то достаточно, а прокатчики, видимо, рассчитывали на большее.

– Фильм прекрасный, но кое-что в нем меня задело: получается, что немцы по отношению к священнику вели себя гуманнее, чем советская власть. Почему так?

– Я каждый раз удивляюсь, когда мне задают этот вопрос. О каком гуманизме может идти речь, если немцы вешают партизан? Что касается главного героя, это историческая правда. Накануне войны было ясно: еще чуть-чуть – и в СССР закроют последнюю церковь. Немцы поступили хитро, они разрешили православие на оккупированной территории, а это, между прочим, 50-70 миллионов человек, брошенных на произвол судьбы и оставленных в полной изоляции. Там стихийно стали возрождаться храмы, а потом возникла Псковская православная миссия, о которой и снят «Поп». Так что, да, немцы оказались хитрее. В конце войны они начали требовать служить молебны в защиту немецкой армии. Никто не верил в силу русской молитвы, просто немцы хотели священников и паству напоследок запачкать. Бандитская логика: замарать всех в крови. Кроме того, немец в нашем фильме – не совсем немец, он православный, получил образование в России, вынужден был оттуда бежать после революции. У таких людей была особенная психология. Я думаю, тут сыграл свою роль зрительский стереотип: немец – он и есть немец, многие не стали разбираться, какой он человек.

– Это правда, что сначала вы думали, что Сергей Маковецкий не подходит на роль отца Александра?

– Я считал, что он слишком молод для этой роли. Мне хотелось батюшку более зрелого. На роль попадьи была утверждена Нина Усатова, и я боялся, что он будет выглядеть скорее ее сыном, чем мужем, а потом мы наложили Маковецкому грим – и сомнения исчезли.

«Верю в жизнь бесконечную»

– На встрече с поклонниками вы говорили о том, что добро в искусстве со временем становится все более анемичным и незаметным, в то время как зло, наоборот, все интереснее и увлекательнее. Если взять голливудские блокбастеры, скажем, про Бэтмена, там добро как раз очень сильное и мощное...

– В последних «Бэтменах» герой страшный, в «Темном рыцаре» вообще непонятно, что он собой представляет.

– Вы смотрите блокбастеры?

– Я не имею права их не смотреть – я же преподаю. Подход «я смотрю Тарковского, а остальное меня не интересует» мне не нравится, к тому же я люблю всякое кино. Как в детстве увидел «Человека-амфибию», так и полюбил. Позднее я точно так же влюбился в фильмы Бунюэля, в «Андалузского пса», и пусть в меня бросят камень... Возвращаясь к блокбастерам – в Голливуде всегда был закон: добро обязано победить. Вопрос в другом: что это за добро? В постмодернистском кино понять, какой герой положительный, очень просто: кто остался в живых, тот и положительный. Как в «Хорошем, плохом, злом» Серджо Леоне, где Клинт Иствуд только потому «добро», что он обаятельный. Агент 007 изменился со временем очень сильно: одно дело романтический Шон Коннери, другое – жесткий Дэниэл Крэйг... Я очень люблю братьев Коэнов, «Старикам здесь не место» – замечательная картина, но где там добро? Если современные добро и зло поменять местами, никто и не заметит. Обаятельные подлецы в искусстве перевешивают, а благородный герой – это обычно чудак на букву «м», вроде того же Форреста Гампа. Когда Федор Михайлович примеривался к «Идиоту», он писал, что таких положительных героев в мировой культуре очень мало – Дон Кихот и, собственно, все.

– Может ли быть так, что голливудский фильм «День сурка», где герой Билла Мюррея все время проживает один и тот же день, – это плагиат «Зеркала для героя»?

– Сто процентов! Не я придумал зацикленное время, его придумала сценарист Надя Кожушаная, царствие ей небесное. Это ключ к картине. А потом вдруг появляется «День сурка». Мне кажется, два раза такое выдумать нельзя.

– Ваши фильмы часто называют патриотическими. Вы могли бы работать на Западе, в отрыве от России?

– По молодости я очень хотел уехать. «Мусульманину» чуть-чуть не хватило до «Оскара», мне потом звонила Шэрон Стоун – она сидела в какой-то русской компании и горевала, потому что они болели за этот фильм. Судьба, конечно. Но я тогда рвал удила и был не прочь уехать в Голливуд. Сейчас – не хочу. Хотя если серьезные люди сделают мне предложение, я соглашусь, потому что поработать в этой машине интересно. Достоевский с Анной Сниткиной тоже ведь четыре года жили вне России, и за эти годы он сделал очень много, хоть и страдал, и мучился. Конечно, я не могу без России, но мы предполагаем, а Господь располагает.

– Вы говорите об «эрозии сознания», об исчезновении культурного слоя. Можно ли с этим явлением бороться?

– Не поздно ли? Вот в чем дело. Честно говоря, я думаю, что поздно. Но единственный путь – не доламывать то, что еще не успели доломать, а набраться терпения и воспитывать новое поколение.

– Путь Моисея? Сорок лет по пустыне?

– Ну а как еще? Беда в том, что в школе у нас идут процессы совсем другие, там урезают всё то, что мы считали образованием и культурой. Может, мы и заслуживаем потопа...

– Вы пессимист?

– (Смеется.) Пессимист – информированный оптимист, да?.. На деле пессимист не видит в жизни смысла. Так что я, видимо, оптимист. Фокус простой: я верю в жизнь бесконечную. Пессимисты – это люди с дремучим атеистическим сознанием. Кстати, я тут говорил с Михаилом Горбачевым на презентации его премии, и он мне сказал: «Я атеист, но в последнее время мне захотелось, чтобы мы с Раисой там встретились». Вот так. Звоночек прозвенел. На этот путь можно вступить всегда, хоть в самый последний момент...

***

Справка «ДД»:

Владимир Хотиненко родился 20 января 1952 года в Славгороде. Окончил Свердловский архитектурный институт и Высшие курсы сценаристов и режиссеров (мастерская Никиты Михалкова). Работал ассистентом режиссера на фильмах «Несколько дней из жизни Обломова», «Пять вечеров», «Родня».

Снял более двадцати фильмов, среди них – «Зеркало для героя», «Патриотическая комедия», «Макаров», «Мусульманин», «По ту сторону волков», «72 метра», «Гибель империи», «1612», «Поп».

Народный артист РФ (2010). Преподает во Всероссийском государственном институте кинематографии режиссуру игрового кино. В 2010 году стал членом Патриаршего совета по культуре.