Михаил Пиотровский: вернемся от Диснейленда к сакральности!

В то время как профессией Михаила Борисовича было и остается востоковедение, а конкретнее – арабистика: Пиотровский – один из крупных специалистов в области «коранической археологии», науки, которая возникла недавно и изучает памятники Аравийского полуострова, описанные в священной книге мусульман. Одна из двух лекций Пиотровского в Таллинне была посвящена именно этой теме. В центре второй, разумеется, было музейное дело.

В одном из интервью Пиотровский сказал про академика Иосифа Абгаровича Орбели, директора Эрмитажа с 1934 по 1951 год, что тот в отношениях с властями всегда умел пройти между Сциллой и Харибдой. Понятно, что нулевые и даже девяностые – совсем не сталинская эпоха. «Но у нас свои сциллы и харибды, – говорит Михаил Борисович. – Финансы с одной стороны, чистая наука с другой стороны. С идеологией пока вроде бы проблем нет. Главная проблема сейчас – сохранить музейную автономию, внутреннее ощущение того, что для музея наука важнее, чем сиюминутная выгода – во времена Орбели это была политическая выгода, а сейчас финансовая. Нужно быть осторожным. Это самое сложное...»

«Все это, извините, вранье...»

– Что ждет музеи в дивном новом мире, где любое произведение искусства можно рассмотреть со всех сторон в Интернете? Изменилась ли мотивация посетителей Эрмитажа?

– Нет, я думаю, мотивация не поменялась. Когда Интернет появился, музеям, конечно, предрекали гибель, но на самом деле это вопрос давно решенный, мы с коллегами обсуждали его неоднократно: ничуть Интернет не мешает, наоборот, он помогает привлекать людей. В музее ведь можно увидеть то, чего вы не увидите, глядя на картинку в Сети. Музей отличается именно тем, что работает с подлинными вещами, которых в нашей жизни почти нет. Интернет – виртуальность, телевидение – виртуальность, все это, извините, вранье, все ненастоящее, и люди это отлично понимают. В подлинной вещи ощущается энергия, и люди выстаивают длинные очереди, чтобы увидеть картину, которую можно на мониторе увидеть, может быть, даже в большем разрешении. Кроме того, хотя в музее есть этикетки и какие-то разъяснения, мы стараемся никому мозги не промывать и мнений не навязывать, и это идеальная атмосфера для размышления. Человек пришел, посмотрел, что-то почувствовал, пошел домой, почитал книги, пришел снова... Подлинная вещь – она ведь всегда с тобой говорит.

– Вы часто говорите, что в наше время музей – это «институт между Диснейлендом и церковью». Но могут ли Диснейленд и храм существовать в одной точке? Нет ли тут попытки усидеть на двух стульях?

– Формулировка действительно красивая, но, к сожалению, не моя, я позаимствовал ее у обозревателя New York Times. Музеи действительно вынуждены существовать где-то между Диснейлендом и церковью. С одной стороны, музей – это сакральное место, и сейчас это надо подчеркивать, потому что сакральность утеряна. С другой, это место, где люди развлекаются, получают положительные эмоции, где знание приобретается через удовольствие. В XIX веке музеи воспринимались исключительно как храмы, в которых надо на коленках ползать, потом люди перестали считать их сакральными, и музеи стали завлекать посетителей, делая всё более развлекательные экспозиции. Как, знаете, доктор Спок воспитывал детей по своему методу, а потом оказалось, что это плохая система, – так и здесь... Нельзя заходить слишком далеко. Да, музей должен развлекать, но нельзя забывать, что конечная цель – дать людям знания. И только сами музеи могут решить, где проходит граница. Она заново проводится с каждой выставкой. Мы спрашиваем себя, не переборщили ли мы с театральностью. Опять же, театральность должна быть, но когда слишком много неподлинных вещей, это уже плохо. Музеи ушли в сторону Диснейленда, пришло время вернуться к сакральности. И спасибо церкви – она нам об этом напоминает, когда говорит, что иконы не должны находиться в музее. Мы отвечаем: нет, они могут там находиться, потому что музей – тоже сакральное место.

Проблема рыбы и ихтиолога

– В 1991 году вы стали заместителем вашего отца, директора Эрмитажа, и, надо думать, отказались от чего-то в востоковедении. Были моменты, когда вы жалели о выборе?

– Как востоковед я все равно продолжаю работать, читаю лекции, издаю книги. Единственное, что плохо, – что я не могу ездить в экспедиции. Это да: уехать в Йемен хотя бы на три месяца я на этой должности себе позволить не могу. Но сейчас там кругом война, так что, может, и к лучшему...

– Вы специалист по исламу, а об исламе в последние годы говорят все кому не лень. Доводилось ли вам отстаивать научные интересы перед антиисламским напором – на уровне властей, например?

– На уровне властей – особо нет, но в принципе, да, одна из традиционных задач российского востоковедения – это противопоставление взвешенного научного подхода, который не обижает никого, миссионерскому подходу. Это традиция наших великих учителей Бартольда и Розена, писавших большие статьи с критикой миссионерского востоковедения Казани, где об исламе говорили с неспокойных, скажем так, позиций. Да, то, что думают ученые, не всегда совпадает с тем, что думает о своей религии верующий, это известная проблема рыбы и ихтиолога: рыба смотрит на мир не так, как ихтиолог, изучающий рыбу. Ученые стараются давать чисто научную точку зрения – с лекциями, рассказами, книгами. Когда стало можно писать об исламе, оказалось, что все готовы, что те, кто раньше писал про «идеологические течения Средней Азии», могут издавать нормальные научные книги о мусульманской философии. Научный подход – это лучшая защита от невежества. Иногда приходится и о терминах говорить. Слово «джихад», например, идентично словосочетанию «крестовый поход» в его современном употреблении: священная война за доброе дело. Кстати, слово «джихад» вторично обрело это значение именно благодаря крестовым походам. Приходится объяснять, что ислам и христианство в некоторых аспектах не очень и отличаются...

Переживая за Йемен

– Вы жили и работали в Йемене, хорошо знаете, как и чем живут жители арабского Востока. Как вы думаете, куда может в итоге зайти волна арабских революций?

– Про революции не знаю, а Йемен – место такое, что там всегда происходят племенные стычки. В Йемене хватаются за ножи достаточно часто, в отличие, например, от Египта. Посмотрим, как и что будет дальше: когда-то им надоела династия имамов, они сделали революцию, теперь надоел президент Салех... Но все равно на севере всем заправляют все те же племена и вожди, что и раньше. Может быть, все перепуталось, потому что умер один из старейших руководителей племен. Думаю, когда югу это надоест, он отделится в конце концов.

– Вы следите за происходящим в Йемене как ученый – или скорее как человек, которому эта страна небезразлична?

– Я много занимаюсь Йеменом, там все время что-то происходит, и, конечно, я к происходящему небезразличен. У моих друзей и учеников в Йемене за эти годы погибло множество знакомых – по два-три поколения руководителей. Мы очень нервно ко всему этому относимся, у нас ведь была большая экспедиция, мои коллеги ездили туда до последнего времени. По-человечески – мы очень за Йемен переживаем.

– Не секрет, что многие российские востоковеды уверены, что востоковедение в России умирает: старые кадры уходят, а молодых ученых, которые приходят на их место, слишком мало, чтобы говорить о продолжении школы. Вы разделяете эту точку зрения?

– Я думаю, все не совсем так. Понятно, сейчас был очень сложный период, старые кадры ушли, новые разбежались по всему миру, кому-то вообще стало не до науки. Но в МГУ сейчас все в порядке, в Петербурге наука восстанавливается, в Институте востоковедения то, что там делают ребята в плане арабистики, ничуть не хуже, а может, еще и лучше того, что было. На мой взгляд, кризиса в востоковедении нет, кроме общего: непонятно, как жить востоковедам в сегодняшнем мире, отстраняться от политической реальности или нет. Нам нельзя только почивать на лаврах. Тем более что сейчас такие широкие возможности бывать на Востоке.

Справка «ДД»:

Михаил Борисович Пиотровский родился 9 декабря 1944 года в Ереване в семье археологов Бориса Пиотровского и Рипсимэ Джанполадян-Пиотровской. Окончил ЛГУ (отделение арабской филологии), стажировался в Каирском университете.

С 1967 года – сотрудник Ленинградского отделения Института востоковедения АН СССР. В 1973-1976 годах работал переводчиком и преподавателем йеменской истории в Высшей школе общественных наук в Народной Демократической Республике Йемен. С 1983 года работал в советско-йеменской комплексной исторической экспедиции. С 1991 года – первый заместитель директора, с 1992 года – директор Эрмитажа.

Сфера научных интересов – древняя и средневековая история Ближнего Востока, история Аравийского полуострова, Коран и ранняя история ислама, древнеаравийские надписи, эпические предания арабов, арабская рукописная книга, мусульманское искусство.